Сволочи. Интервью с создателями
ИНТЕРВЬЮ
Александр Атанесян:
НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ — ЭТО ДЕТИ
- В чем секрет советских фильмов о 40 — 50-х, которые мы смотрим и не перестаем удивляться пронзительности образов?
- Если вы говорите о фильмах Чухрая, тогда мне понятен ваш вопрос и понятен ответ. Абсолютная искренность человека, который многое пережил, сам прошел через то, о чем рассказывает зрителю. А если говорить о пафосных пропагандистских фильмах, то никакого хорошего кино там нет. Великие фильмы — «Баллада о солдате», «Летят журавли» — это кино, сделанное людьми, которые, обладая знанием материала, имели еще и огромный художественный талант. Вот и весь секрет.
- Когда вы прочитали книгу и сценарий Владимира Кунина «Сволочи», какое кинематографическое решение картины у вас возникло?
- Художественное кино не может быть историческим документом. Как-то Андрей Тарковский сказал, что кинематограф — это консервированное время. Метафора красивая, но обманчивая. Кино — не консервированное время, а наше впечатление о нем. Время, помещенное в определенную систему образов и метафор, которую создает художник. Хотя Кунин в тот период, который он описывает в своей повести, был 14-15-летним подростком, я не думаю, что его литература абсолютно достоверна. Мы видим эмоциональные вспышки памяти, которые сегодня возникают в его сознании и передаются пером на бумаге. Любой человек помнит лишь эмоции и детали, окружавшие эти моменты. Если вглядеться в свою память, она вся состоит из вспышек радости и печали. Детство мы обычно помним по событиям, связанным с мамой, с праздником. Но не всегда так бывает.
Мое первое воспоминание детства очень печально: 56-й год, Грузия. Мне три года. Отец вывел меня погулять, и вдруг по нашей улице прошла толпа людей с транспарантами, с портретами Сталина. После очередного съезда компартии, когда был развенчан Сталин, обнародован ужас культа личности, в Тбилиси была демонстрация, посвященная памяти Иосифа Виссарионовича. Грузия любила Сталина, хотя он сделал много гадостей собственному народу, но, тем не менее, гордость за земляка, который возглавил огромную страну, была сильнее справедливости. Через несколько минут эти люди уже не шли, а бежали в противоположную сторону, роняя эти самые транспаранты и портреты, а еще через некоторое время по изображениям великого вождя проехали танки. Я тогда не знал, кто такой Сталин, видел лишь усатого человека с трубкой в руке. Но я помню страх, который ощутил мой отец, помню то состояние ужаса, когда он забежал в какой-то подъезд и, держа меня на руках, дрожал. Этот страх навсегда остался в моем сознании. С того дня прошло почти 50 лет. Сегодня я вспоминаю это как эпизод из фильма. Причем не документального, а именно художественного — вспышки, кадры, состояние…
Что такое время? Мы взрослеем, растут наши дети, стареют наши родители, уходят наши бабушки и дедушки. Это и есть время… И если мы, люди, которые занимаются творчеством, хотим его отразить на бумаге, пленке, полотне, то единственный способ — передать эмоциональное состояние того или иного мгновения. Если это получается, получается хорошее произведение, будь то кино, литература или живопись. А если ты не можешь передать эмоции, самый достоверный рассказ не будет замечен. Энциклопедия не вызывает чувств. Сегодня молодые люди, узнавая, что во время войны погибло 60 миллионов, никаких эмоций по этому поводу не испытывают. Чтобы ощутить всю глубину этого колоссального числа, нужен образ. Не зря великий художник сказал, что слеза одного ребенка сильнее, чем гибель всего мира.
- Но как это достигается в кино? Часто режиссеры выстраивают некие провокации, на которые зритель выдает ту или иную эмоциональную реакцию…
— Если ты мысленно не представил себе сцену, если ты не пережил ее в своем воображении, маловероятно, что зритель ее оценит эмоционально адекватно. Когда я придумываю визуальное решение гибели одного из моих персонажей, то это делается не для того, чтобы зритель заплакал, а для того, чтобы показать ужас бытия. Мне самому трудно смотреть на это. После съемок некоторых сцен нашей картины невозможно было говорить. Когда мы снимали финал, у оператора на глазах были слезы. Два старых человека в исполнении Владимира Кашпура и Владимира Андреева, два постаревших наших пацана через шестьдесят лет встречаются там, где они провели несколько месяцев своего детства. Ничего особенного в этой сцене не происходит. Они садятся рядом и говорят друг другу очень простые слова: «На высоте и так тяжело дышится, а ты еще и куришь», «Вот и свиделись мы с тобой, Тяпкин Валентин Петрович». И все. Из тривиальных фраз эти два великих актера сделали удивительную по эмоциональному накалу сцену, от которой оператор, человек, смотрящий на них в камеру, задохнулся, просто не мог несколько минут разговаривать. За этими словами, сказанными старыми людьми, лежал огромный пласт сцен, тысяч кадров, из которых состоит картина. История пришла к финалу. И это самое главное, когда делаешь кино. Очень важно достигнуть эмоциональной синхронизации того, что ты делаешь, с тем, как это воспринимается зрителем.
- В газете военных лет, которая используется на съемках как реквизит, прочитала статью Бориса Полевого «Детоубийцы» о зверствах немцев при отступлении. В фильме «Сволочи» рядом стоят, казалось бы, самые несовместимые понятия: дети и страдания, дети и смерть…
- А сегодня разве дети не умирают?! Не страдают?! У нас сегодня два миллиона беспризорников, выброшенных из жизни
родителями-алкоголиками. Меня потрясает, откуда у иностранцев, которые сегодня усыновляют наших детей, находится энергия, то количество любви, чтобы взять на воспитание нездорового ребенка, когда у нас здоровых бросают. Фашисты убивали чужих детей, это была нацистская идеология — убить всех кроме немцев. Им было все равно: дети или взрослые. Но как говорить о женщинах, которые делают аборты, о мужьях, которые их на эти операции посылают?! Дети самые беззащитные существа. Они не могут ответить.
Жизнь страшнее, чем любое самое страшное кино. Если говорить об отражении темы смерти в нашем фильме, то оно очень слабо относительно беды, катастрофы, ужаса 40-х годов, который царил в нашей стране, да и во всем мире. Но сила кинематографа, как и любого другого вида искусства, в том, что каждую беду, каждую смерть переживаешь вместе с героями. Чужая судьба становится кусочком твоей жизни. Но когда говорю об ужасе, о смерти, о детях, я говорю и думаю об этом как о части действительности, а не как о чем-то, заслуживающем суда. И уж точно никогда не хотел бы быть судьей никому. Может, это отстраненная позиция, но я уверен, судить будут где-то там и каждый получит по заслугам.
- Главные роли в фильме играют мальчишки, воспитанные на американских блокбастерах, компьютерных играх. Что вы им говорили перед съемками? Что объясняли про те времена?
- Мальчишки очень хорошо понимают, что такое предательство, дружба, долг, братство. Время не меняет мальчишек. Десять тысяч лет они были такими же, как и сейчас. Мои герои идут на смерть не ради чего-то, для них это все игра, хотя и они понимают, что они должны выжить в этой страшной игре. В 35-м году был издан указ (Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 апреля 1935 года «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних». — Прим. ред.), в котором дети от 12 лет и старше приравнивались в своих преступлениях ко взрослым. Наказание следовало соответствующее. Каждый из юных персонажей повести и фильма «Сволочи» — преступник, убийца, у которого было два пути: «вышка», расстрел, или лагерь по подготовке спецбригад. Что гуманнее — расстрелять их по закону или дать шанс? Я не могу ответить. Так сложилась судьба этих детей. Кого винить? Гитлера? Сталина? Ленина, который воплотил в жизнь революцию и изуродовал в стране мораль? Кто виноват? Зло присутствует на земле с тех пор, как человек стал хозяином нашей планеты.
- В начале беседы вы упомянули о пафосном советском кино. Но, быть может, наших детей сегодня и увозят за границу потому, что в нашей стране нет идеи, которая помогала когда-то бросаться под танки, нет национального пафоса, что спас наш народ в Отечественной войне?
- Для меня национальная идея заключается только в детях, в семье. Пафос, который я приемлю, выражен мыслью Конфуция: на первом месте семья, на втором — община, на третьем — государство. Пока люди не относятся к семье как к самому важному, никакая другая идея не сработает. Даже коммунисты-большевики отдавали себе в этом отчет: если не будет порядка в семье, его не будет и в государстве: «семья — ячейка общества». Это и есть национальная идея любого народа, русского, китайского, армянского. Это есть самое важное, для чего мы рождены на свет и для чего мы живем.
- Есть ли у фильма «Сволочи» «адресный зритель»?
- Не знаю. Чем больше зрителей его увидят, тем лучше. Прошли те времена, когда художник снимал кино для самореализации. Конечно, самовыражение присутствует в любом произведении искусства. Художник не может творить без внутреннего замысла и желания. Но при этом нельзя забывать, что искусство социально, так же как и архитектура. Ты можешь рисовать картины и никому их не показывать, можешь писать рукописи и никому их не давать читать. Но кино не существует без зрителя. Тарковский сказал замечательные слова о своем творчестве: «Мое кино — самое кассовое, потому что его будут смотреть вечно». Хорошо, если наш фильм проживет много лет и его увидит много зрителей. Удалось ли это нам? Экран покажет.
Андрей ПАНИН:
"Я ЛИШЬ ОБРАМЛЕНИЕ"
- Ваша кинокарьера началась с фильма Александра Атанесяна "24 часа"…
- Карьера… я не знаю. Это было чуть раньше. Потихонечку, по каким-то очкам набирал до состояния нынешней, грубо говоря, медийности. Мы с Атанесяном доверительно относимся друг к другу с тех самых пресловутых "24 часов". Выражение всех концепций и задач ограничиваются у нас перекидкой двумя-тремя словами. Мы быстро понимаем друг друга. Мне с ним легко. Атанесян, в свое время много проработавший с Параджановым, — режиссер фильмов красивых, что бы там ни происходило.
- И в этом фильме, где много крови...
- Думаю, это будет все-таки красиво, все-таки эстетично, все-таки кино.
- В последние пять лет выходит по десятку фильмов в год с вашим участием. Большинство из них — или о войне, или о бандитах. Вам часто приходится надевать форму.
- Говорят, мне идет форма. Кроме того, она меня формирует, ограничивает в неких рамках мою аритмичную бесформенную натуру.
- Расскажите в нескольких словах о вашем герое, полковнике Вишневецком.
- Как всегда, человек со сложной судьбой, поставленный в патовую ситуацию. Обычная история тех лет. Бывший спортсмен, попавший в лагеря, откуда его выдернули, чтобы он руководил неким лагерем, воспитывающим детей-камикадзе. Он находится между жизнью и смертью. Сдается мне, что у него есть некая передышка, перед тем как уйти в небытие. Он это понимает, он — такой мыслящий "Титаник", который знает, что он уже напоролся на айсберг.
- С этической точки зрения, он понимает, что он делает в лагере?
- Об этом во многом говорит само название фильма "Сволочи". Сволочи — это не только те, кто в этом лагере существует в виде воспитуемых и тренируемых диверсантов, сволочи — это отношение Вишневецкого к самому себе, отношение ко времени, к тем, кто с ними это все сделал, к тому, что здесь вообще происходит.
Он покрыт некой коркой, через которую мало что пробивается. После череды лагерей, через которые он прошел, он уже мало что выпускает из себя. Недавно показывали программу про Мересьева, который категорически не любил вспоминать о том времени, о тех 18 днях, когда он полз по лесу. Он был очень закрытый человек. У него была некая дежурная заготовка, которую он выдавал на всех пионерских сборах и встречах. Но все остальное он держал в себе. Здесь, похоже, такая же история. Вишневецкий, оставшись при руках и ногах, лишился части души.
- Если бы ваши дети оказались в такой ситуации, как бы вы отреагировали?
- Я человек нервный, боюсь, что я бы быстро умер от разрыва сердца. За все эти несколько тысячелетий, которые человечество существует, оно существует всегда подобным образом. История развивается по спирали, ни умнее, ни добрее человек не становится…
- Ничего нельзя изменить?
- В глобальном смысле — нет.
- Вы как-то очень пессимистично настроены.
- Единственный путь самурая — всегда помнить, что он умрет.
- Вы верите в Промысел, в судьбу, в предопределение или считаете, что человек может изменить свою судьбу?
- Вы знаете, где-то на границе Индии и Пакистана существует некая конфессия, которая определяет сущность взаимоотношений с Богом подобным образом: данную жизнь нужно просто прожить. Вот и все. Единственное, что ты должен понять: чем ты должен здесь заниматься. Ты не должен думать о том, что было раньше, куда ты уйдешь, — это не твоя забота. Можно долго думать, но в принципе любая религия есть утешение.
- Судя по вашему рассказу, атмосфера фильма довольно жесткая?
- Все цепляются за жизнь. Но, кажется, это единственное, что нужно делать в жизни. В свое время, будучи в северных краях, разговаривая с местными людьми, я сказал, что тяжело у вас жить зимой: до ветру выйти невозможно, все костенеет, отваливается. А они говорят: "Летом еще хуже, однако, — мошка заест. А не хочешь жить, однако, — умирай". Довольно четко сказано.
- Главная идея этого фильма, по-вашему: хочешь жить...
- Живи.
- Что-то веселое, интересное расскажите о съемках...
- Еще веселей? Под "интересными" моментами вы, журналисты, подразумеваете что-то аварийное. Слава Богу, "интересного" ничего не было — никто не упал, не разбился, ничего такого. Все было достаточно гладко, как это всегда бывает у Атанесяна. Он планомерно и четко организует процесс съемок.
- Насколько я знаю, снимали в очень красивых местах...
- Это, действительно, очень красивые места. Горы. Мы снимали возле замка, который в свое время не стал брать Тамерлан, прошедший мимо.
Что ж, его можно было понять — замок окружают крутые обрывы. Очень большое впечатление произвели на меня древние христианские монастыри, которые там существуют с незапамятных времен. Рядом с ними возникает чувство "корней"...
- А как вам работалось с детьми-актерами?
- Я просто не отношусь к ним как к детям. Знаете, в свое время я преподавал пантомиму в Минусинске в школе для глухонемых. Мои ученики меня очень близко приняли, конфетки мне подкладывали. Просто я не относился к ним как к детям, как к ущербным. Взялся что-то делать, то и делай! Общался с ними как с равными. Дети — это просто люди, только маленькие, маленькие человеки с ограниченными возможностями и правами. И на деле им не так уж весело жить. Я вспоминаю свое детство, чего-то там я не припомню жуткого счастья: такое количество комплексов, такое количество угнетения со стороны взрослых. Ничего нельзя, туда нельзя, сюда нельзя. На самом деле, не завидую своему сыну: это не тронь, это не бери…
- С точки зрения актерского профессионализма, вы сработались с мальчишками?
- Я думаю, трудности если и были, то приходились на их игровые междусобойчики, у нас с ребятами проблем особых не было. Правда, у некоторых из них есть ералашевское прошлое, что несколько сказывалось на манере игры, но они справлялись. Но я не все видел, ведь в фильме я появляюсь фрагментарно, потому что это все-таки фильм о детях, хоть они и преступники, но тем не менее это дети, я лишь обрамление.
- "Сволочи" для вас очередная работа или?..
- Мне понравился сценарий, интересно, что из этого получится. Можно иметь гениальный сценарий, замечательного режиссера и великолепных артистов, архипрофессиональную команду — и ничего не получается. И примеров тому несть числа.
- В чем же секрет?
- Судьба.
Андрей КРАСКО. ПРОВЕРКА НА ПРОЧНОСТЬ
- Какая первая мысль у вас возникла, когда вы прочитали сценарий "Сволочей"?
- Что в горы придется ехать, что там тяжело дышать… Сам материал мне показался очень интересным. Потому что в нашей стране — не важно, было это или не было, — чем невероятнее по своей возможности история, тем вероятнее, что она была в нашей стране. Простите за тавтологию, но я специально сказал это. У нас могло быть все, что угодно, если детей сажали и расстреливали с 12 лет.
- Что вы играли?
- Это голливудские артисты любят рассказывать: мы с режиссером обсудили и решили... Мой персонаж прошел лагеря, до этого был спортсменом, ходил в горы вместе с героем Андрюши Панина. Я в первый раз работаю с Паниным, и остается только позавидовать актерам, которые работали с ним до этого и будут работать после меня. Может, мы еще сыграем что-то.
Мой герой, дядя Паша, прошел все и наверняка знает, чем это закончится, — и для детей, и для него, и для его друга, полковника Вишневецкого. Их всех уберут, потому что проект секретный и не дай Бог, если что-то просочится. Но он остается человеком, потому что ему ничего не страшно: после того, как он прошел войну и тюрьму, он становится бескожным, с нервами наружу, он не считает нужным скрывать свое отношение и к детям, и к замполиту, тем более что конец один — стенка.
- Сегодня снималась сцена, где Вишневецкий дает указание, что к детям ни любви не должно быть, ни жалости...
- Он не дает указаний. Он себя гипнотизирует, себя уговаривает, потому что знает, что будет и жалость, и сострадание, потому что люди есть люди, а дети есть дети.
- Кто, на ваш взгляд, сволочи в этой истории?
- Да все. Сволочи те, кто придумал это, сволочи, кто это делает, да и детишки тоже сволочи порядочные: убить человека за мешок муки! Но и их понять можно: родители — сволочи. В общем, сволочи все. Но есть жалостливые сволочи, есть страдающие сволочи, а есть бессовестные сволочи.
- Но просвет какой-то есть?
- Ну да, мы же войну все-таки выиграли. А человеческие отношения и остаются человеческими отношениями. Люди проверяются на прочность именно тогда, когда попадают в экстремальные ситуации, про каждого становится понятно, что он из себя представляет. Но дело искусства — не отвечать, а поднимать вопросы, ставить их, а каждый зритель будет отвечать по-своему. Наши дети должны знать историю своей страны. Тестирование, которое сейчас вводят в школах и институтах, — ужасающая идея, на мой взгляд, потому что дается несколько вариантов ответов и уже думать не надо — важно только метко попасть. Нас учили лучше.
- Вы понимаете своего персонажа, этот образ органично был принят вами?
- В данном случае сценарий был не догмой, а руководством к действию, так что неудобные слова мы не говорили. Это раз. А во-вторых, как можно прочувствовать героя? Если я попытаюсь стать тем самым человеком, то меня можно сразу сдавать в дурдом. Артисты, которые говорят, что перевоплощаются на сцене, уже готовы для "дурки" или просто болтают для показухи. Моя задача — представить себе этого человека в данной ситуации, попробовать догадаться, как он себя ведет, что переживает, на основе самого сценария, и показать этот образ максимально близко с моим представлением о герое. Если это совпадает с видением режиссера, значит, все получается.
- Ваша игра совпадает с видением Атанесяна?
- Кажется, да. У нас с ним складывается, скажем так, вербальный контакт.
- А дети, с которыми пришлось много работать?..
- Дети шумные... Шумные, но вежливые.
- Война в этом фильме — персонаж или среда?
- А у нас на протяжении нескольких столетий война идет безостановочно. Она по всему миру идет. Сильные пожирают слабых. Больные погибают. Сильные надрываются. Закон жизни. Единство и борьба противоположностей. Война усугубляет конфликты, заостряет отношения. Чем жестче складываются обстоятельства вокруг персонажа, тем интереснее за ним наблюдать. Мне лично не нравится, когда люди страдают, когда показно страдают — тем более. Я не люблю, когда люди ругаются, вообще не люблю конфликтов, честно говоря. Но на сцене и в кино они необходимы, их легче играть, чем простые бытовые отношения. Страдания никому не нужны. Всем нужно счастье. С другой стороны, не было бы страданий — не было бы понятно, что такое счастье. У детей из фильма существование краткое, вспыхнул, как спичка и сгорел.
- В чем же, на ваш взгляд, смысл жизни?
- Смысл жизни в том, чтобы прожить ее так, чтобы не было стыдно и внутри не было противоречия. Не надо вступать в конфликт со своей совестью и с тем, как тебя воспитали. Потому что все люди воспитаны по-разному. Американцы все громко орут в транспорте, а у нас было время, когда никто так не орал. Все разговаривали тихо, чтобы не мешать друг другу, а сейчас и у нас в стране все орут, как американцы, и тесты сдают, как американцы, и даже не знают, кто такой Чаплин, кто такой Ленин, скинхеды болтаются по улицам, в Германии, насколько я знаю, они и двух метров не прошли бы.
- Вы довольны работой?
- Экран покажет. Все делали работу добросовестно, но никто никогда до конца не знает, что получится. Ролан Антонович Быков считал, что фильм — это кладбище замыслов, а Фаина Георгиевна Раневская говорила, что кино — плевок в вечность: деньги проел, а стыд остался. Кино ведь как живопись… Кто-то писал Данаю или натюрморты, как малые голландцы, а Малевич взял и нарисовал "Черный квадрат", и тем не менее эти картины висят в одном музее. Дело вкуса… Кому нравится арбузная корочка, а кому свиной хрящик.
КОТ И ТЯПА.
С ЧИСТОГО ЛИСТА
Сергей Рыченков, Тяпа: Было страшно перед выстрелом. Хоть пистолет был не настоящий.
Александр Головин, Кот: Он был настоящий. Просто патроны были холостые.
Тяпа: Но он громко стрелял. Прямо жутко было, когда я в первый раз стрельнул в человека... Из этого пистолета стреляет сначала милиционер, потом он откатывается ко мне. Так получилось, что Кот убежал наверх, Лаврика убили, и я остался на складе один с этим пистолетом, надо было выкарабкиваться.
Кот: Когда наши персонажи попадают в лагерь, начинается крутая мужская жизнь. Кот и Тяпа меняются, становятся взрослее. Мы хотим убежать из этого ада.
Тяпа: Они хотят казаться лучше, чтобы потом убежать из лагеря, взять воспитателей "на доверие"…
Кот: Мы понимаем, что нас отправляют на войну. Война в 13 лет... Не хотелось умирать. Мы же дети. Сволочи…
Тяпа: И милиционеры, и мы — сволочи, потому что на войне нет добрых, все злые.
Кот: Почему же...
Тяпа: Потому что, Кот, если ты убил, ты — злой. Мне так говорили. Ты не можешь быть добрым, если ты убил человека...
Кот: Но мы выжили…
- Ради чего, если все — сволочи?..
Кот: Нам просто хотелось жить.
Тяпа: Наши персонажи, когда вернулись из этой мясорубки, задумались: "Зачем нам такое прошлое? Начнем все с чистого листа и будем добрыми".
- Расскажите, какая у вас самая любимая сцена.
Тяпа: Для меня — это когда мы склад грабили.
Кот: Чем она тебе нравится, Тяп?
Тяпа: Ну, любимая.
Кот: А мне нравится 113-я сцена, когда после взрыва мы лежим окровавленные, я без кисти руки… Тяжелая сцена. Два друга, которые никогда друг с другом не расставались, и вдруг я говорю ему: "Иди. Спаси себя и меня". Так много нужно было перебороть Тяпе, чтобы послушать меня. Я отпускаю Тяпу, но мне плохо. Это, на мой взгляд, самая трогательная сцена в кино.
- А самая нелюбимая?
Кот: Самая нелюбимая — это никакая, потому что съемочная группа фильма — просто супер, каждую сцену нам прекрасно объясняли, во многом помогали.
Тяпа: У меня есть самая нелюбимая сцена — когда я пою про ангела. Я не люблю петь, признаюсь, у меня вообще нет голоса. Мне не понравилось, как я играл в том эпизоде.
- Расскажите о ваших друзьях, коллегах-мальчишках. Одиннадцать друзей у вас.
Кот: Одиннадцать друзей Оушена… В Армении с друзьями мы жили весело, тусовались, не спали, некоторое время мы проводили как в лагере. Принц, Окунь, Бабай, Калуга, Шкет, Маэстро — мой друг, Студер, Кучер… Все прикольные ребята, всем клички очень подходят.
Тяпа: И в жизни и в кино мы зовем друг друга по кличкам. В самом начале нам поставили цель, чтобы мы именно так обращались друг к другу, это быстро вошло в привычку.
Кот: А вот со взрослыми актерами у нас была борьба. Они говорили, что мы спиногрызы маленькие, что мы им мешаем работать... Но на самом деле они все такие клевые, настоящие профессионалы, мы у них учились. Нам очень повезло, что мы снимались с такими талантливыми актерами, как Андрей Панин и Андрей Краско. Они нам много помогали, советовали, что как сделать в кадре, как повернуться к камере. Постепенно ты и сам заводишься, входишь во вкус, начинаешь лучше играть.
Тяпа: А мне и Кот что-то подсказывал: как лучше сделать, как сказать.
Кот: Это я, что ли, Кот?
Тяпа: Мне очень понравилась сцена с Андреем Краско, когда мы сидим с Котом и едим яблоки, а дядя Паша сзади стоит и чистит мое оружие. Он меня ругает, что я и пистолет, и автомат порчу, а он, пожилой человек, его чистит. Я начинаю прикалываться, а дядя Паша быстро ставит меня на место.
- Что этот фильм дал лично вам, Сереже и Саше?
Тяпа: Побольше узнали о войне. Я не подозревал даже, что такие лагеря существовали.
Кот: Это стоит посмотреть. Мы поняли, как жили наши ровесники в то время. Я не говорю, что наше поколение хуже. Если бы выпали нам такие испытания, наше поколение, думаю, не хуже бы выступило. Но что говорить, время было тяжелое...